Хабибулло
Авторизованный перевод с узбекского Эмиля Амита
Я поставил на книжный шкаф вазу с яркими майскими розами. Облитая ледяной водой ваза выскользнула из рук и грохнулась на пол. Осколки хрусталя, словно искры, брызнули в разные стороны. Я стоял в луже и виновато смотрел на маму. Это была ее любимая ваза.
Вернее, одна из двух заморских ваз, привезенных отцом из Египта, где он два года работал на строительстве Асуанской ГЭС. Мама покачала укоризненно головой и сказала:
— Ничего, сынок. К счастью…— и стала подбирать осколки.
Мама даже не подала виду, что ей жалко вазу. В другое время она, может, и стала бы ворчать.
Может, даже хлестнула бы меня фартуком по рукам и назвала бы увальнем. А сейчас промолчала. Только тихонечко вздохнула — и все. Она видела, что в эти дни я и так хожу сам не свой. К тому же сегодня утром я повздорил с отцом…
С того дня, как в нашем институте начала работать комиссия по распределению, я не нахожу покоя. Только не потому, что я приглядел в городе тепленькое местечко. Совсем наоборот. Я подал заявление, чтобы меня послали в Бузский район, самый отдаленный район нашей области. Я боялся, что мое заявление оставят без внимания, и по нескольку раз в день напоминал о нем комиссии. Председателю даже примелькалось мое лицо. Стоило мне отворить дверь в его кабинет, как он, устремив на меня пронзительный взгляд поверх очков, с раздражением говорил:
— До вас еще не дошла очередь, молодой человек! Не мешайте!..
И мне уже стало неловко беспокоить часто комиссию. Я даже, грешным делом, стал подумывать, что в отместку за назойливость возьмут да и предложат мне какой-нибудь иной район.
Так оно и случилось.
Вчера меня вызвали с лекции. Председатель комиссии, широко улыбаясь, многозначительно подмигнул мне.
— Поздравляю вас, Кодирджон,— сказал он, с чувством пожимая мне руку.— Мы вас направляем в самую лучшую школу нашего города.
Школа-интернат. Университет, а не школа! Лаборатории, спортзал, бассейн!..
Я так и опустился в кресло. Хорошо, оно оказалось рядом.
— Я же просил вас направить меня в Бузский район. Не нужна мне эта образцово-показательная школа…— простонал я.
Председатель изумленно взглянул на меня. Снял очки, потер большим и указательным пальцами переносицу.
— О таком распределении наши выпускники могут только мечтать,— сказал он.
— Может быть. Допустим, я исключение.
— Но позвольте… Ваш отец… Усман Саидович просил… направить вас именно в эту школу.
— Говорите, что он вас просил об этом?..
— Да. Несколько раз звонил по телефону.
— А мое заявление, написанное лично моей рукой, с моей подписью, вы читали? — выходя из себя, спросил я.
— Да, но… сами понимаете…
— Я вправе сам распоряжаться собой. Если комиссия располагает такой возможностью, очень прошу вас, направьте меня в Бузский район,— сказал я. И просительно добавил: — Пожалуйста…
Председатель пожал плечами, изобразив на лице недоумение. Я извинился и вышел.
Отец с работы пришел поздно. У него в управлении было совещание.
Пока он раздевался в передней и мыл руки в ванной, я своевременно скрылся в своей комнате.
Я услышал, как он, войдя в столовую, в сердцах швырнул что-то тяжелое на стол — наверно, портфель— и глухо произнес:
— Черт знает что!..
Я понял, что ему уже известно о моем разговоре с председателем комиссии.
Потом его ворчливый бас смешался с тихим голосом матери, которая просила его не волноваться, убеждала, что все обойдется, если он пойдет в институт и поговорит еще раз с кем следует. После ее слов отец немного поостыл.
И все же сегодня утром я предпочел на всякий случай оставаться в постели, пока отец не уйдет на
работу. Но он не стал дожидаться, когда я соизволю подняться. Дверь вопреки обыкновению отворил без стука и вошел в мою комнату. Я даже не успел притвориться спящим.
— Какой шалопай посоветовал тебе ехать в эту дыру? — спросил он с порога.
— Я сам…— буркнул я.
— Что? Сам?! С каких это пор ты сам начал решать все за себя?.. Эй, мать, ты слышишь, что заявляет твой сын? Он сам, оказывается, все решил! Мы спокойны, уверены, что он после института устроится в городе, а он без нас уже все решил! Не говорил разве я тебе, что мы из него творим кумира, который плевать захочет на нас обоих, который, едва оперится, не будет считаться ни с твоим, ни с моим мнением!..— Отец снова повернулся ко мне, ударил себя в грудь кулаком.— А ты, тыквенная твоя башка, хотя бы посоветовался со мной! Ты спросил, что я думаю по этому поводу? Или тебе не интересно мнение отца?.. Знаешь, что я могу сказать о твоем Бузском районе? Да это… это же… Тьфу! — Не найдя подходящего сравнения, он сплюнул на пол и растер то место носком начищенного ботинка.
— Все равно поеду в Бузский район,— проворчал я упрямо.
— Чем тебе плохо в нашем городе? Ну, скажи! Или что-нибудь потерял в той жалкой степи? Я тебя спрашиваю! Разве ты такой бестолковый, что не можешь в городе найти работу по себе? Отвечай!
Да стоит мне только позвонить…
— Я уже решил, папа,— сказал я.
Он минуту с негодованием смотрел на меня, подыскивая слова, чтобы высказать, кто я, по его мнению. Не нашел. Порывисто вышел из комнаты и с шумом захлопнул дверь.
Уходя на работу, бросил на ходу матери:
— Пусть едет на все четыре стороны! Узнает, почем фунт лиха. Может, на пользу пойдет…
Я оделся. Вышел. Мама сидела у окна, пригорюнившись, кончиком косынки вытирала глаза.
— Мама, вы словно на войну меня провожаете,— ласково сказал я и погладил ее начавшие уже седеть волосы.
— Тьфу, тьфу, тьфу, упаси нас, аллах, от этого,— торопливо заговорила она.— Уж лучше всякие там Буз-Туз, сынок…
Она пошла на кухню и стала накрывать на стол.
В отсутствии отца мы ели на кухне.
Маме, конечно, тоже не хотелось, чтобы ее единственный сын покинул родной дом. Но она не отговаривала с такой категоричностью, как отец. Может, догадывалась о причине, что тянула меня туда, в степные просторы, точно птицу в родные края по весне? Может, приметила перемену во мне после того, как Азиза привезла мне из Буза добрые, но и печальные вести? Разве ускользнет от взгляда матери малейшее изменение на лице сына?
Обычно я всегда был с мамой откровенным. Видимо, поэтому она не задавала мне нынче лишних вопросов. Считала: коль приспеет, и сам расскажу…
Говорят: на плечо джигита за всю жизнь только однажды садится птица счастья. Верно сказано. Ко мне опустилась эта чудесная птица в прошлом году, когда мы ездили собирать хлопок в Бузский район. Два месяца мы жили в маленьком кишлаке, расположенном в степи, вдалеке от районного центра…
Каждый год в середине сентября студентов нашего института посылали собирать хлопок. Прошлый год тоже не был исключением. По давней традиции мы поехали в Бузский район. Наш институт расквартировали по бригадам известного во всей области колхоза «Новая жизнь». Нашему факультету повезло меньше, чем остальным: мы оказались дальше всех от районного центра, в маленьком кишлаке, неказистого вида — плоские и приземистые глинобитные хижины издали походили на саманные кирпичи, разложенные на солнцепеке для просушки. Фруктовые деревца, несмотря на древний возраст кишлака, насчитывающий не одно столетие, были рассажены совсем недавно.
Жители кишлака объяснили, что всего третий год пошел, как гидростроители провели в их сторону воду. И хлопок-то начали сеять на полях совсем недавно. Зато какой — элиту! Земля тут богатая, напилась вдоволь и в благодарность людям растит хлопок высшего качества.
Раньше питьевую воду привозили издалека, в большущих глиняных сосудах да деревянных цистернах. Так и жили. До зелени ли было? Каждая капля воды, что твое золото.
Да и теперь еще стоит подуть южному ветру, горизонт обкладывает рыжая пелена. Потом и небо мутнеет, будто его занавешивают желтым пологом.
Солнце едва проглядывает сквозь тучи пыли. Трудно тому, кто находится в эту пору в пути. Мельчайшие песчинки хлещут по рукам, лицу. Не приоткрыть глаз, чтобы взглянуть, не сбился ли с дороги…
Нет, пустыня вовсе не желает сдаваться. Будто банда из-за кордона, налетает порой ее дыхание на молодые сады, на нивы. Но все реже дает она знать о себе. Люди все дальше и дальше проводят каналы, по которым течет прохладная вода, высаживают деревья.
Теперь за кишлаком, сколько может охватить глаз, простираются хлопковые поля. Вдалеке, у самого горизонта, виднеется неровная зеленовато-серая полоса. То тянутся насыпи, возведенные по берегам канала; они уходят к Сырдарье. Над ними смутно вырисовываются несколько экскаваторов. Видно, на канале проводятся очистительные работы.
От канала к кишлаку проведен арык. Вода в нем прозрачная и холодная, как лед. Мы брали из него воду для чая.
Нас, студентов пединститута, интересовало, естественно, состояние местной школы, два класса которой отвели младшему курсу под жилье. Оказалось, в кишлаке только восьмилетняя школа. И ни один из учителей, работающих в ней, не имеет высшего образования. Их прислали сюда по окончании педагогического училища. Но колхозники очень рады, хорошо, хоть эти согласились работать у них: ехать-то в такую глухомань не всякий решится. Да и эти того и гляди удерут: после города, где учились, непривычна им степная тишина. А ребятишек учить надо. Ведь нынче простой чабан и тот должен уметь читать и писать. Понимать люди это стали.
Даже седобородые старцы теперь спрашивают у внучат перед сном: «Сделал ли ты сегодня уроки,
шалун?» А не осведомляются, как раньше: «Прочел ли ты молитву на ночь?» Вот какие времена настали…
И все же из-за того, что средняя школа чересчур далеко, в райцентре, многие местные ребята заканчивали свое образование восьмилеткой.
Школе не хватало хорошего организатора, который болел бы душой за свое дело, думал бы о судьбах ребятишек. По-моему, такой человек нашел бы возможность убедить кого надо в необходимости открыть здесь десятилетку. Она очень нужна. Не меньше той воды, которая тоже только вчера пришла в этот край.
Словом, не по душе мне пришелся кишлачок.
Я искренне завидовал ребятам тех факультетов, которые оказались близко от райцентра, где и в кино можно пойти вечером и журналы полистать в библиотеке.
Рано утром, на второй день после нашего прибытия, состоялся сбор, нечто вроде митинга. Бригадир сказал, что нам предстоит работать на полях, где выращен хлопок-элита. Чтобы сохранить качество элиты, машинный сбор неприменим. Эти поля предстояло очистить руками. Мы были в этом деле не новички. Но все же бригадир нас проинструктировал еще раз, объяснил, как собирать элиту.
Мы направились на поле. Шли гуськом по тропе, вытоптанной вдоль арыка. Трава была сизой от росы. А на притихших в ожидании нас полях словно бы лежал снег. Вдруг из междурядий, совсем близко, испугав нас резкими хлопками крыльев, вылетел фазан, алый, будто осколок самой зари. Голоса нежданно явившихся людей, веселый смех девушек спугнули его. Вслед красавице птице понеслись озорной свист, хлопки в ладоши. Фазан летел низко, едва касаясь огненным брюхом макушек кустов, постепенно превратился в точку и опустился на другом конце поля.
— Вот бы ружье! Трах, и был бы шашлык,— с сожалением заметил кто-то.
— А колхозники трэх тебэ по шее. Твоим же прикладом,— возразили ему. Прежде здесь не водилось никакой дичи. Недавно только стала залатать из долины. Жители оберегают этих новоселов.
Мы заняли по два ряда — для левой руки и для правой. С благословения бригадира начался сбор.
Обращаясь ко всем, он громко сказал:
— Чья-то рука среди вас прикоснулась первой к этому полю. Пусть она будет легкой, чтобы нам удалось собрать столько, сколько мы обещали! Аминь!— и с улыбкой провел по черной, словно бархатной, бороде шершавыми ладонями.
— А-а-аминь!—поддержали его, смеясь.
Право, не знаю, как у других, но стоит мне немножко пройтись по ряду нагнувшись, как начинает ныть спина, словно мой позвоночник накручивается на барабан или по нему кто-то проводит раскаленным утюгом. Становится невмоготу. Поэтому мне часто приходится выпрямляться и стоять среди поля торчком или, уперев руки в поясницу, прогибаться назад. Ребята двигаются вперед, а я все маячу в междурядье. Вот уже и вовсе далеко мелькают их согнутые спины, а я все стою. Поле впереди них белоснежное, а там, где они уже прошли, темно-зеленое. И только мои необобранные рядки тянутся за ними вслед широкой белой полосой, словно кто-то из идущих впереди просыпал муку, обозначив путь, чтобы я не заблудился. Я испытываю неописуемое блаженство, когда, положив на землю фартук, наполненный хлопком, стою в нормальном
человеческом положении: спину не ломит, руки не жжет от царапин. Мечтаю о вечере, когда я, усталый, даже отказавшись, может, от ужина, растянусь на своем матраце из мешковины, набитом соломой.
Мой матрац, пахнущий травой и постланный прямо на полу, казался мне дороже всех благ мира. Ни малейшей охоты снова нагибаться и извлекать мягкие и невесомые волокна из коробочек, ощетинившихся острыми лепестками. Сколько ни собираю, как ни стараюсь, а фартук мой почти пуст, будто я в него ничего не клал. Солнце уже подбирается к зениту, а у меня всего пять или шесть килограммов этого «белого золота».
А с наступлением долгожданного и спасительного вечера мои огорчения усиливались еще больше.
Ребята аппетитно, с хрустом разжевывали зачерствевшие слоеные лепешки, привезенные из дому, и запивали горячим зеленым чаем. При этом ни на секунду не смолкал оживленный разговор. Всякий считал необходимым спросить у другого, сколько тот собрал за день хлопка. Прикидывали в уме, кто больше. Лучший сборщик становился героем дня. Куда ни пойди, только о нем и слышишь. Будто на свете нет важнее дел, как перекрыть сегодняшний рекорд. Только я помалкивал.
Какой-то олух даже прозвал меня «чемпионом наоборот» — из-за того, что несколько дней подряд я собирал меньше всех хлопка. И мне теперь следовало быть ниже травы, тише воды, чтобы не приклеилась эта кличка.
Я быстро покончил с чаем и, завалившись спать, натянул на голову одеяло.
Однажды, едва приступив к сбору, я, как обычно, отстал от товарищей. Вскоре и голоса их перестали доноситься до меня. Лишь мелькали вдалеке разноцветные майки да коричневые от загара спины.
«Несутся, как аргамаки на скачках»,— с досадой подумал я и с трудом распрямил спину. Я стоял долго. Солнце припекло щеку. Тишина вокруг. Слышно, как ветерок, пробегая по рядкам, шелестит засохшими листьями. Жаворонок в ярко-голубой выси звонко разливает свою песнь, не может нарадоваться солнцу и тишине, от которой особенно остро ощущается бескрайность степного простора. До работы ли в такую пору! Свершилось бы сейчас чудо — никто бы не ругал за лень, не грозился снять со стипендии за систематическое невыполнение нормы,— прилечь бы прямо на рядке да слушать себе, как кузнечики стрекочут в траве, искать взглядом парящую в небе птицу. А прохладные комки земли перекатываются под ноющей спиной —
бывает ли на свете лучший массаж!.. Низкорослые кустики хлопка, когда смотришь на них снизу, положив голову на землю, видятся гигантскими дубами с развесистыми кронами. Кажется, что попал в иной мир…
Соблазн был велик, и я не смог устоять.
Много ли прошло времени, мало ли, вдруг я услышал веселый смех девчат и насмешливый голос:
— Если даже волк поволочет его в свое логово, он не проснется!..
Я приподнялся с земли и, протирая спросонок глаза, стал испуганно озираться. В нескольких шагах от меня стояли незнакомые девушки. Они с любопытством разглядывали меня, даже не стараясь скрыть смех. Та, что стояла поближе, насмешливо сказала, поблескивая озорными глазами:
— Извините, помощничек, мы нарушили ваш безмятежный сон,— и прыснула, зажав рот ладошкой.
Такой дерзости, признаться, я не ожидал от кишлачных девчонок. Городские, те другое дело, тем
палец в рот не клади. А сельские девушки в моем представлении всегда были тихие, застенчивые, густо краснеющие из-за малейшего пустяка.
Другая девушка заметила:
— По-моему, ты напрасно извинялась, Гуль. Он вовсе не проснулся. Он во сне нас видит.
Вмешалась третья. Та, что стояла поодаль и неторопливо завязывала фартук, вступилась за меня. Я вначале проникся было к ней симпатией. Подумал, свет не без добрых людей.
— Почему вы смеетесь над ним? Может, он от усталости свалился. Разве не видите, у бедняжки все руки исцарапаны от чрезмерного старания! Вам только бы позубоскалить, пустосмешкам. Бедные ручки! Такими бы только на виолончели играть. А что с ними стало! Ой, девоньки мои! Что скажет его мама, когда увидит их? Всплакнет, небось…— Прижав ладонь к щеке, она покачала головой и изобразила на лице такую скорбь, какую я даже на лице родной матери не видывал. И только веселые искры, что мелькали в ее глазах, выдавали с трудом сдерживаемый смех.
— Бедняга,— промолвила первая девушка, которую подруги называли Гуль. Она с сочувствием разглядывала мои руки.— Видать, вы чересчур утруждаете себя, помощник. Пожалели бы если не себя, то хоть свою маму. Она не перенесет, если вы надорветесь. Мы пособираем за вас, уж так и быть.
Наконец девушки ушли, переговариваясь и громко смеясь. Я долго не мог опомниться. Меня впервые в жизни так высмеяли. И кто? Кишлачные девчонки! По правде говоря, в эту минуту я не столько был в обиде на них, сколько презирал себя. По своей собственной вине влип в неприятную историю.
Однако счастье еще не полностью изменило мне.
Никого из наших поблизости не оказалось. Будь свидетелем происшествия хоть один из моих сокурсников, пропала бы моя голова от насмешек.
По вечерам после работы одни ребята затевали всякие игры: чехарду, третий-лишний, круговую лапту, прятки. А другие собирались где-нибудь за околицей, чтобы почитать стихи у костра — и свои и любимых поэтов — или просто попеть песни под аккомпанемент рубаба. Часто, если усталость не вышибала из меня хорошего настроения, аккомпаниатором бывал я. Благо, перед выездом я успел заменить на своем рубабе струны. Старые давно бы порвались: мой рубаб звенел без передышки. Если не в моих руках, то в чужих.
А сегодня я после ужина лег спать. Но долго не мог уснуть. Едва закрывал глаза, сразу слышался девичий звонкий смех. Я вздрагивал и просыпался.
«Неужели я такой беспомощный, что дал каким-то кишлачным девчонкам повод иронизировать над собой?..» От этой мысли я ощущал в теле дрожь и все никак не мог успокоиться.
Вопреки привычке подниматься с постели позже всех я встал в то утро ни свет ни заря. Стекла в окнах, запотевшие от дыхания множества людей, розовели от разгоравшейся зари. Ребята лежали вповалку: кто на раскладушках, кто на полу, сопели во все ноздри. Я осторожно пробрался, стараясь не споткнуться о чью-нибудь ногу. Потихоньку отворив дверь, вышел на улицу. Вздохнул. У меня закружилась голова. Впервые за всю жизнь я ощутил, как сладок воздух на заре. Прохладный, освежающий, он влился в меня, будто вода из горного ручья. Я почувствовал, как мои расслабленные мышцы набираются силы, бодрости. Во дворах у колхозников звякали подойники. Напротив, через дорогу, захлопав крыльями, на дувал взлетел петух и, хрипло про-
кукарекав, возвестил о наступлении дня.
Я оставил в двери щель и побежал к арыку умываться.
Мне было недосуг дожидаться, пока наш ошпаз (Ошпаз — повар. ) Акбар-ака воскликнет зычным голосищем: «Подъем, ребята! Чай закипел!..» Я отправился в поле по росе.
По пути завязал фартук. Однако, добравшись до участка, где мы сегодня должны были работать, остановился в нерешительности. Поле было сизое от инея, и с него веяло холодом. Вспомнилась поговорка, которую любил повторять отец: «Молодцу мешкать не к лицу». И правда, если пришел, что раздумывать! Была не была! Махнул рукой и ступил в междурядье. Про себя решил: пусть спина разломится хоть надвое, не выпрямлюсь, пока не наполнится фартук. Оказывается, куда приятнее собирать, когда хлопок еще волглый и прохладный. Будто живительный компресс, приникает он к зудящим от царапин пальцам. А в коробочках не остаются ощипки. Я уже насобирал полфартука, когда совсем рядышком послышалось ободряющее:
— Хорманг! Не уставайте!
Я живо обернулся. На тропинке, что пробегала по краю поля, стояла Гуль. Меня будто окатили холодной водой, сердце в груди словно перевернулось.
— Благодарю,— пробормотал я и отвернулся, занявшись своим делом.
— Я напугала вас? — спросила она участливо.
Ее вопрос больно задел меня. В нем послышался отзвук вчерашних насмешек.
— Похоже, что вы и сегодня пришли проявлять сострадание к моей персоне?— сказал я.
Она звонко засмеялась. При этом ее большущие черные, как виноградины, глаза заблестели, и она тут же опустила ресницы.
— А разве это плохо — проявлять о ком-нибудь заботу? — спросила она, взглянув на меня с располагающей улыбкой, и чуточку склонила голову на бок. От этой улыбки по сердцу у меня разлилось тепло и обида начала таять.
Вчера, ошеломленный неожиданной и совсем неуместной встречей с местными девушками, я не присматривался ни к одной из них. Может, и на самом деле я не успел тогда окончательно проснуться, как съязвила одна из них. А может, у этой девушки сегодня именины или другая какая-нибудь радость и она выглядит нынче по-праздничному? Хотя на ней то же самое бледно-розовое, выгоревшее на солнце ситцевое платьице, на голове старенькая тюбетейка, вышитая бисером. А за худенькие плечи черным водопадом сбегает множество длинных и тугих, как жгутики, косичек. И при малейшем повороте головы тоненько позванивают приплетенные к ним мониста. Резкие движения девушки, слегка насмешливое выражение лица, озорной блеск в глазах и, наконец, манера чуточку склонять голову набок очень шли ей, казалось, были присущи только ей, единственной в целом мире.
Я засмотрелся на девушку. Она заметила это, ее улыбка тотчас погасла.
— Здесь не проходили мои подруги? — спросила она, вдруг посерьезнев.
— Достаточно и того, что вижу одну из них,— ответил я в тон ей.
Она несколько мгновений пристально смотрела на меня, гадая, шучу я или говорю серьезно. Потом засмеялась.
— Бедняжка, его девочки обижают…— Она передернула плечами и быстро зашагала прочь Засоня! — крикнула она, обернувшись, и побежала вприпрыжку, раскручивая фартук.
Я промолчал. Лишь почесал в затылке.
Позади я услышал шорох хлопчатника. Ко мне приближалась Азиза. Она в одной руке несла чайник, в другой — сверток. Принесла мне завтрак. Беспокойная, заботливая Азиза! Иногда мне становится неловко от ее чрезмерной опеки.
Мои отношения с Азизой сложились несколько необычно. Мы подружились случайно. На первом курсе. А началось вот с чего.
За Азизой начал ухлестывать один третьекурсник.
Парень ничего, видный, самоуверенный. Тихой, малоразговорчивой Азизе он понравился. Она стала с ним встречаться. Многие подружки ей завидовали.
Однажды, проходя мимо аудитории третьего курса, я случайно услышал, как этот парень хвастался, что Азиза в него влюблена и стоит ему пожелать, и она ни в чем противиться не станет. Его друзья развесили уши, слушали с сахарными ухмылочками.
Я тогда Азизу еще хорошо не знал. Но обидно стало за девушку. Будто мне самому в лицо плюнули. Я подошел к этому хлюсту и ударил его в подбородок.
А он здоровым оказался, даже не покачнулся. Оказывается, в секции по тяжелой атлетике занимался.
Мы начали драться. Ребята с трудом разняли нас.
Через час, конечно, о ЧП знал уже весь факультет. А спустя несколько дней мой проступок обсуждался на комсомольском бюро. Я был вынужден обо всем рассказать.
Азиза долгое время со мной не разговаривала.
В обиде была за своего парня. Но вскоре, видно, и сама поняла, что он за фрукт. Я несколько раз ловил на себе ее внимательный взгляд. А позже как-то само собой получилось, что она стала проявлять обо мне заботу: то займет очередь в студенческой столовой, то на переменке принесет мне эскимо, то с тревогой поглядывает в мою сторону на контрольной, если я приуныл и сижу, безнадежно отложив ручку и бумагу, или ухитрится передать мне шпаргалку. Я не сразу заметил ее внимание к своей персоне. А когда заметил, то уже к нему привык и принимал все как должное.
Как-то мы всем курсом ходили в театр на просмотр нового спектакля. Я пригласил своих сестренок. Чтобы они не чувствовали себя чужими среди студентов, познакомил их с Азизой. Они подружились. С той поры Азиза стала часто бывать в нашем доме. Маме она нравилась. Мама к ней относилась, как к родной дочери. Так у меня появилась третья сестра, только еще более внимательная и предупредительная, чем мои родные.
Вот и теперь из всех моих сокурсников только она заметила, что я ушел утром, не позавтракав. Азиза остановилась в нескольких шагах от меня и строго спросила:
— Почему вы не стали завтракать?
— Не захотел и не стал,— пробурчал я.
— А вы помните, какие наставления давала мне ваша мама?
— Ну, разумеется,— сказал я, не сдержав смеха, когда вспомнил слова матери: «Вы, Азизахон, уж позаботьтесь о нем, чтобы одевался потеплее, питался лучше. А то ведь он непривычен к кишлаку, как бы болезнь какая не пристала…» — Вы в ответе перед мамой за мое здоровье.
— Попейте чаю с лепешкой, пока не остыл,— сказала Азиза, просветлев.— А что это за особа разговаривала с вами?
— Да одна из местных кикимор,— сказал я и пренебрежительно махнул рукой.
Она засмеялась.
— А разве не Гульчирой это была?
— Вы ее знаете?
— Знаю. Она живет по соседству с моей тетей.
Она красивая…
Я промолчал.
Теперь я видел Гульчирой почти каждый день.
Она делала вид, будто не замечает меня. Только изредка ее взгляд останавливался на мне, и по ее лицу пробегала едва заметная улыбка. Этого было достаточно, чтобы всю оставшуюся часть дня меня не покидало приподнятое настроение. Я работал, не чувствуя поясницы, и мурлыкал себе под нос веселую песенку.
А вечером мой рубаб звенел так залихватски, что это замечали даже мои друзья, говорили, что я играю много лучше, чем прежде.
Я ловил себя на мысли, что часто думаю о Гульчирой. Если днем не удавалось ее увидеть хотя бы издали, становилось очень тоскливо.
Чтобы увидеться с Гульчирой, я пускался на хитрость. Колхозный табельщик обычно принимал сначала хлопок у студентов, а потом уже у колхозников. Взвесив на весах свой хлопок, я ссыпал его в общую кучу и подолгу задерживался на хирмане(Xирман — площадка, где раскладывается хлопок для просушки).
Для этого всегда можно отыскать массу причин: то надо удлинить завязки на фартуке, которые ни с того ни с сего сделались короткими; то надо прибить отвалившийся каблук, а то просто сделать вид, что смертельно устал, посидеть, развалясь, как на диване, на мягких, набитых хлопком канарах.
Иногда случалось, что Гульчирой передавала собранный хлопок с кем-нибудь из местных ребят, а сама уходила домой обедать. Тогда я просиживал на хирмане до тех пор, пока бригадир не делал мне внушение, что я по-прежнему отлыниваю от работы.
Как-то вечером, едва мы закончили ужин, комсорг нашего курса Усманджон принес стопку газет. Размахивая ими, радостно гаркнул с порога:
— Смотрите, сограждане! Здесь напечатаны портреты передовиков нашей бригады. Есть невесты на выбор!
В мгновение ока у него расхватали все газеты.
Мне тоже досталась одна. Я развернул. На третьей странице было несколько портретов, а я смотрел только на один — Гульчирой. Я сразу узнал ее, хотя на фотографии она и выглядела не совсем такой, как в жизни. На губах застенчивая улыбка. Слегка сощурясь, она смотрела куда-то в сторону, мимо объектива. В жизни такую Гульчирой я не видел. Она всегда смотрела на собеседника прямо, в упор и даже чуточку дерзко. Но все равно, я узнал ее сразу.
Надпись под снимком гласила: «Гульчирой Юнусова — одна из передовых сборщиц колхоза «Новая жизнь». У нее на счету не одна тысяча килограммов «белого золота». Дневная норма Гульчирой достигает двухсот килограммов».
Кто-то из ребят заметил с досадой:
— Одних девчонок прославили. Ни одного парня…
— Стоит им чуть-чуть проявить себя, как их тут же возводят на пьедестал. А все для чего? Чтобы нашего брата принизить. Будто весь хлопок только они и собирают,— поддержал другой.
— Время такое, слабому полу бразды правления в руки…
— Ну-ка, ворчуны, поднимите руку, кто за день собирает больше двадцати пяти — тридцати килограммов?— крикнул Усманджон, вскочив с места.
Никто не поднял руку. Все рассмеялись.
— Ну, вот видите, а хотите славы,— сказал Усманджон. — К славе ведет один путь: труд. Кто хочет попасть к ней другим путем, тот контрабандист. Это слова писателя Павленко. Зарубите их у себя на носу.
— А двадцать пять килограммов хлопка не «белое золото» разве? — не унимался первый парень.
— Не горюй, дружище,— сказал Фикрет, редактор нашей стенной газеты, похлопав его по плечу.—
В следующем номере непременно оставим место и для тебя… в сатирическом разделе «Перец».
Ребята от души смеялись.
Мне же было не до веселья. Я, можно сказать, и не слышал, о чем спорили ребята. Как ни старался, я не мог представить себе, каким способом один человек может руками, причем маленькими, слабыми девичьими руками, собрать за день двести килограммов хлопка, такого мягкого,
что волокно с целого куста можно уместить на ладони, и невесомого, как пушинки одуванчика. Я, достаточно сильный, с самого раннего утра до позднего вечера при всем моем старании не могу насобирать более сорока — пятидесяти килограммов… А она… Нет, не может быть! Здесь что-то не то. Это легко сказать: двести килограммов! Или ничего не стоило какому-то заезжему журналисту черкнуть на бумаге…
А вдруг это так на самом деле! Тогда в чем ее секрет?..
Я бережно сложил газету и спрятал в карман.
Продолжение читать здесь
Журнал «Юность» № 12 1972 г.
3aka3 