Предыдущую часть читать здесь
При моем появлении они переглянулись и прыснули в ладошки. Я подумал было: «Не уйти ли, пока не поздно?» В эту минуту из дому вышла седая, согбенная старушка и, шаркая галошами на босу ногу, направилась к беседке.
— Заходите, сынок, не стесняйтесь,— пригласила она, поманив меня рукой.— Посидите с нами.
Я подошел к беседке, сказал, не глядя ни на кого: «Добрый вечер»,— и пристроился на краешке помоста. Девушки сидели, подобрав под себя ноги, натянув на колени подолы. Они прижались друг к дружке поплотнее, освободив мне место и предлагая сесть поудобнее. Одна из них, не обращая внимания на мои протесты, расстелила дастархан и принесла чай в большом фарфоровом чайнике. Стали пить чай. Девушки без умолку болтали. Ни намека на то, какая необходимость вынудила их позвать меня в такой поздний час. На Востоке говорят, что нетерпение принижает достоинство мужчины. Поэтому я запасся терпением и ни о чем не спрашивал.
Ждал, когда они скажут сами.
Наконец, тетушка Рузвон положила на дастархан пиалушку боком — это означало, что она напилась досыта,— и не спеша направилась в дом. Она вынесла совсем новый, будто вчера сделанный рубаб.
Поверхность инструмента была инкрустирована кусочками дерева различных оттенков и сверкала, как перламутр.
— Мой младший сынок, Турсунджон, получил этот рубаб в подарок от известного в те времена в наших краях мастера. Старик сам делал музыкальные инструменты, сбывал их на рынок, тем и жил. Где-то довелось ему услышать, как мой сын играет на рубабе. В свободное от работы время мой Турсун-джон не выпускал из рук инструмента. Старику больно понравилась игра, и он преподнес сыну этот подарок… Всего за неделю до начала войны то было,— тихо говорила старушка, с нежностью поглаживая сухонькой рукой гриф рубаба.— А нынче как услышу где-нибудь звучание рубаба, так перед глазами словно оживает сын… С той поры, как Турсун-джон ушел на войну, ничьи руки не прикасались к этим струнам. Мои девушки мне много говорили о вас, расхваливали ваше умение играть. Вот я и послала за вами, сынок. Не обессудьте меня, старуху, за беспокойство. Захотелось послушать, не изменился ли голос рубаба моего Турсунджона…
— Девушки преувеличили, хола. Я не так уж хорошо играю,— сказал я, смутившись.
— Уж как умеете,— сказала тетушка Рузвон, передала мне рубаб и присела рядом с девушками, пригорюнившись.
Я поднес рубаб к уху и потрогал струны большим пальцем. Настраивать начал осторожно. Время наложило на струны кое-где ржавчину, и они легко могли порваться. Девушки примолкли. Ждали, поглядывая на меня с уважением. Я старался казаться спокойным, хотя меня очень разволновало то, что я держу в руках инструмент, на котором так давно никто не играл. Мне казалось, будто я должен вернуть ему душу. А попробуй сохрани спокойствие, если рубаб, как назло, не настраивается. Наверно, я чересчур усердствовал. У меня даже пот выступил на лбу. Кто-то из девушек протянул мне платочек. Я поблагодарил и вытерся рукавом.
Наконец, струны стали петь, как мне хотелось. Все с облегчением вздохнули. По просьбе тетушки Рузвон я начал играть «Муножат», старинную классическую мелодию. Я и сам любил ее и часто играл прежде.
Поэтому с самого начала уверенно брал аккорд за аккордом, забыв о том, что струны могут порваться. Я играл и видел перед собой Турсунджона, который был моложе, чем я. Мне не доводилось видеть даже его фотографии, но я был уверен, что он был точно таким, каким предстал в моем воображении: черноволосый, брови над переносицей изломлены, точно крылья орла, рот сжат, губы тонкие, как у матери, побледнели, крылышки ноздрей раздуваются от прерывистого дыхания, напряженный взгляд устремлен вперед, а в руках у него не рубаб, а автомат, извергающий огонь…
Когда я играю «Муножат», то забываю обо всем на свете. Музыка, то чарующе тихая, то разудалая, будто вихрь, подымает меня на волшебных крыльях, уносит в сказочный мир. В этой мелодии прослушиваются и нежная колыбельная песня молодой матери у изголовья ребенка; и полные горечи рыдания пожилой женщины, проводившей сына на войну; и заунывные излияния человека, попавшего на чужбину и тоскующего по родине; в ней и нежное признание, вселяющее в сердца девушек пламень любви; и страдания юноши, потерявшего покой от капризов возлюбленной…
Мелодия кончилась. Я сжал струны, чтобы унять их дрожь. Положил рубаб на колени и облегченно вздохнул.
Девушки сидели недвижно, прижавшись друг к дружке. Резные листья виноградника не шелохнутся: ветерок замер где-то в глубине двора — тоже заслушался. Тетушка Рузвон подперла рукой щеку, медленно раскачивалась из стороны в сторону. А по впалым щекам, прячась в складках морщин, скатывались скупые старушечьи слезы. Ее задумчивый взгляд был устремлен на полотняный дастархан, на котором лежали куски слоеных лепешек, рассыпаны орехи и изюм.
Я взглянул на Гульчирой. Приобняв подругу и склонив голову ей на плечо, она сидела, грустная. На ее лицо падала тень. Я не сразу заметил, что Гульчирой смотрит на меня. Наши взгляды встретились.
Гульчирой вздрогнула, застигнутая врасплох, быстро отвела глаза…
Тетушка Рузвон вытерла лицо концом платка и, спустив с помоста ноги, стала нащупывать ступнями остроносые галоши.
— Молодец, сынок,— сказала она сдавленным голосом.— Правы были девчата, славно играешь. Дай бог тебе долгой жизни. Вы тут повеселитесь. Поиграй что-нибудь девушкам, сынок. Пусть песню споют, попляшут. Затосковали бедняжки: у меня-то ведь и радио нету. А я зайду ненадолго к соседке.
Она звать приходила. Гости к ней из города приехали…
Неторопливо ступая, шаркающей походкой старушка вышла за калитку.
Девушки, присмиревшие было в присутствии хозяйки, оживились. Они попросили сыграть для них озорную и веселую «Гульноз». Я никогда не играл более старательно. Ведь всего на расстоянии вытянутой руки от меня сидела Гульчирой. Слушая мелодию, она следила за движениями моих рук ничуть не менее внимательно, чем я за тем, как она собирает хлопок. Поэтому я старался, как мог.
Когда я закончил, девушки восторженно захлопали.
Потом одна из девушек встала, взяла Гульчирой за руки и, заставляя ее подняться, сказала весело:
— А теперь сыграйте-ка плясовую, чтобы дух захватило! Пусть наша Гуль станцует!
Гульчирой покачала головой и запротестовала:
— Нет, нет. Что вы! Сейчас мне не хочется танцевать.
Девушки настаивали. Упрямый народ: пока не добьются своего, не отстанут. Гульчирой попробовала вырваться — куда там! Заметалась, словно лань, попавшая в охотничьи силки. Девушки, смеясь, подзадоривая друг друга, почти на руках вынесли Гульчирой на середину двора, где была небольшая утоптанная площадка. Образовали плотный круг, а растерянная Гульчирой оказалась в серединке. Она покраснела и стояла, опустив голову. О, как она была прекрасна в эту минуту! Она походила на нежную лилию, окруженную луговыми цветами.
Я перевел дух и ударил по струнам. Лилия качнулась, будто над лугом пробежал ветерок. Медленно и грациозно подняла гибкие руки. Широкие рукава скользнули и оголили их до плеч. Приподнимаясь на носки, она распрямила тонкий стан, следя взглядом за кистями рук. И медленно, легко пошла по кругу, все убыстряя и убыстряя ритм. Казалось, ее ноги не касаются земли. Белые, не знавшие загара руки вырисовывали причудливые узоры на черном бархате неба. Ни одно их движение не повторялось дважды. Вот она в танце склонилась вправо, потом влево — и я представил ее среди раздольного поля, белого и чистого, как свежий снег. Кружилась изящно, легко. Колоколом взметнулся подол ее красного платья. Она засмеялась, мгновенным движением прижала платье к коленкам…
Просто поражаюсь, что мои руки ни разу не взяли фальшивой ноты. Должно быть, в те мгновения ими управляло сердце.
Не дотанцевав, Гульчирой неожиданно замерла, стыдливо прикрыла лицо руками и метнулась к девушкам.
Но мне передохнуть не дали. Я успел только утереть рукавом пот со лба да подтянуть две струны.
Девушки поочередно выходили в круг и танцевали.
К себе я вернулся за полночь. Ребята давно спали. Я больно ушиб ногу о чью-то раскладушку, пока пробирался в темноте к своему месту. Лег, не раздеваясь, поверх одеяла, заранее зная, что не усну.
Едва рассвело, я вышел на улицу. Было холодно.
Я проделал несколько упражнений, чтобы согреться. Потом умылся студеной водой из арыка.
День обещал быть хорошим: горизонт наливался малиновым соком. А я был в ударе. Хотелось созорничать.
Припустился бегом. Вскочил с лету в клуб и на всю громкость включил репродуктор. Заскрипели раскладушки. Ребята завозились, нехотя стали подниматься.
Акбар-ака недовольно ворчал: угораздило, дескать, лунатиков встать, когда чай еще не закипел.
Раздувая щеки, он с усердием дул в дверцу огромного, как бочка, черного от сажи «титана». С горем пополам он состряпал нам завтрак. Кое-как перекусив, вышли в поле.
Мне самому было трудно понять, что со мной творилось. И где-то в клевере звонко защелкавший перепел, и прохладный ветерок, ласково коснувшийся лица, и даже само солнце, огромным багровым шаром выступающее из-за края земли,— все радовалось вместе со мной наступлению нового дня. Необычного, совсем не такого, как прежде. Или, может, я сам стал иным? Видно, так оно и было. Ведь прежде я никогда не думал, что можно испытывать удовольствие от того, что фартук, постепенно наполняясь, становится тяжелее, притягивает тебя к земле, а бечевки все больнее врезаются в поясницу.
Для меня еще вчера было мукой вставать спозаранку. Хотелось укоротить день. А теперь, не разгибая спины, собирать ли до захода хлопок, грузить ли на машину набитые кенары — я все это делаю легко. Мне радостно все это. И пусть поглядит, как я работаю, самая красивая, самая нежная, самая видная девушка этого кишлака, похожая на степную лилию.
После полудня солнце стало припекать сильнее.
К счастью, арык был недалеко. Ребята то и дело бегали пить, приносили воду в бутылках. Но той воды только и хватало промочить горло. А мне не хотелось идти к арыку.
В конце концов я не выдержал. Оставил фартук на междурядье и заспешил к арыку. Захотелось напиться досыта.
Я быстро отыскал пологий берег. Вода позванивала и рябилась от быстрого течения. Дно было устлано пестрой чешуей из серых, зеленоватых, белых камушков. Между камышами, потрескивая слюдяными крыльями, летали стрекозы. Я лег на берег и опустил лицо в ледяную воду; чтобы в рот не попадал мусор, воду надо процеживать сквозь зубы.
У меня засаднило горло. Я сел, переводя дух. Терпко пахло мятой и джидой, которыми зарос противоположный берег. Лишь кое-где между зарослями возвышались старые деревья, развесив пепельно-серые, словно седые, кроны. Когда ветер дул с той стороны, до меня доносились голоса колхозниц. Вдруг я уловил среди дурманящего запаха вянущих трав тонкий, сладковато-нежный аромат. И тотчас увидел большой куст белой розы. Он рос у самого арыка и, склонившись над водой, залюбовался своим смутным отражением. Я подошел и сорвал цветок. Он мне напомнил бледное от волнения лицо Гульчирой, каким оно было вчера, когда она исполняла танец молодой сборщицы хлопка. Такой она и стояла сейчас у меня перед глазами, порывистая, взволнованная…
Неподалеку в воду с шумом плюхнулось что-то тяжелое, обдав меня брызгами. Я едва не скатился в арык от неожиданности и уставился на воду, стараясь разглядеть щуку или сома,— вот радости-то будет у ребят! Но с противоположного берега послышался девичий смех. Я смотрел в ту сторону и, кроме серых кустов джиды, ничего не видел. Солнце било мне в глаза. Потом я различил медленно идущую ко мне Гульчирой. Она шла словно бы прямо из солнца, рассыпая во все стороны лучи.
Мне казалось: она мягко ступает по воздуху, вот сейчас перейдет через арык, не коснувшись ногами воды. Я замер ошеломленный, стаз свидетелем сотворившегося на моих глазах волшебства.
Гульчирой остановилась у воды. В руках она держала эмалированный чайник. Заметив мой растерянный вид, мокрую рубашку на мне и стекающие по лицу капли, она звонко засмеялась. Смеялась так заразительно, запрокидывая голову и подгибая колени, что я, даже не разобравшись в причине ее веселья, начал оглушительно хохотать вместе с нею.
— Ай-да, Кодирджон-ака! А сердечко-то у вас слабенькое. Как у зайчишки с трудом выговорила Гульчирой.— Даже камушка, брошенного в воду, испугались.
— Это местные проказницы сделали меня слабонервным,— сказал я.
— Бедняжка,— вкрадчиво проговорила она и, устремив на меня задиристо искрящийся взгляд,
чуточку склонила голову набок.— А я-то гадала, не в воде ли вы находите свои прорицательские сны…
— А вы недалеки от истины. Я спрашивал у воды, что сейчас делает, о ком думает та красивая девушка, что лишила меня сна и покоя.
— И она вам ответила?
— Конечно.
— Правда? Что же она вам сказала?
— Она сказала, что у красавицы холодный рассудок и черствое, как кремень, сердце. Что мне не выпутаться из ее сетей. Она глумится надо мной…
— Ой!.. Кто же эта бесчувственная особа?
— Подруги ее называют Гуль ….
Улыбка на ее лице погасла. По нему промелькнула тень, оно сделалось строгим.
— Гуль? — переспросила она, сверля меня недоверчивым взглядом. Потом притворно тихо засмеялась и кивнула на розу.— Не та ли, что уже в ваших руках?
Я замялся. Мне ничего другого не оставалось, как пробормотать:
— Ну да, она самая.
Гульчирой усмехнулась:
— А вы умеете двусмысленно шутить,— заметила она не то с похвалой, не то с укоризной. Показав на розу, добавила: — Красивая. А вам часто везет с такими находками… То барака, то роза.
— Скорее наоборот. Совсем редко. Этот цветок тоже мне попался, чтобы я смог его подарить вам.
Возьмите, пожалуйста.
— Я же не могу до вас дотянуться. Бросайте, я поймаю.
Она ловко подхватила розу на лету одной рукой.
— Спасибо,— сказала она, улыбнулась и поднесла цветок к лицу. Едва она коснулась его губами, он сделался, мне показалось, еще прекраснее.
Я шутливо заметил:
— Гуль-цветок и Гуль-девушка — теперь одно и то же. Кому же из них мне предъявлять иск?
Гульчирой не приняла шутки. Вдалеке послышались голоса.
— Ой, ведь девочки меня послали за водой, а я тут разболталась с вами! — воскликнула она.— Наверно, ругают меня…
Подобрав подол, она подступила к самому арыку и зачерпнула чайником воду. Ее косы дзинькнули монистами, выскользнув из-за плеча и, почти касаясь воды, закрыли от меня ее лицо. Как бы в подтверждение слов Гульчирой из-за кустарника послышались сердитые голоса. Кто-то сказал:
— Эй, Гуль! Тебя шайтан похитил, что ли?
Гульчирой растерянно взглянула на меня, будто с упреком: «Ага, не говорила разве вам?..»
Из чащи выбежала низкорослая, худощавая девушка. Увидев нас, остановилась как вкопанная.
— Во-от, оказывается, в чем дело,— проговорила она, многозначительно растягивая слова и поглядывая то на меня, то на Гульчирой сквозь еще более сузившиеся щелочки глаз.— Девочки! Скорее идите сюда! Попались, голубчики!..
Из-за кустов показались еще четыре девушки.
— Поглядите на нашу девицу-красавицу! — пела писклявым голосом худощавая.— Голуби друг у друга из клюва воду пьют! А мы ее ждем… Горло пересохло… слова не вымолвить…
— Не похоже, что у тебя горло пересохло, Ширман! — сказала Гульчирой, густо краснея.
— Ангелочка из себя корчишь? Нам мораль читала: взрослой девушке того нельзя, это непозволительно, с парнями не стойте в укромном местечке. А сама ишь какая! Упряталась с этим типом и одну розу вдвоем нюхают…
— Выбирай слова, Ширман! — крикнула Гульчирой.
— О-ой, испугала! — пропищала Ширман, заливаясь смехом.— А что, не правду говорю? Попалась, голубушка! Вот и твоя очередь настала!
— Сестренка, вы напраслину лепите своей подруге,— сказал я, желая образумить эту голосистую девицу.— Я только что подошел к этому арыку.
Она ударила ладонями о коленки и расхохоталась пуще прежнего.
— Поглядите-ка на этого городского заморыша! — ткнула она пальцем в мою сторону.— Оказывается, он только что подошел!.. Ступайте-ка, дяденька, своей дорожкой подобру-поздорову да своим городским голову морочьте. Они податливее. А мы и без вас разберемся.
Гульчирой передала чайник подруге и метнулась к Ширман. Вскоре их голоса стали доноситься издали. Слов я разобрать не мог. Они выкрикивали что-то резкое. Ссорились.
Девушки окинули меня насмешливым взглядом и пошли по тропинке, уводящей в заросли джиды.
Раздосадованный случившимся, я вернулся на поле.
Меня угнетала мысль, что эти сорвиголовы в юбках теперь изведут Гульчирой насмешками, причиной которых невольно оказался я.
В тот день я насобирал сто пятнадцать килограммов хлопка. Я работал, скрипя зубами от боли в спине и от усталости. Злость пришла на смену моему лирическому настроению.
Сто пятнадцать килограммов — мой высший показатель. Многие не поверили, когда я назвал эту цифру. Злые на язык поговаривали даже — в шутку ли, всерьез ли,— будто табельщик по блату приписывает мне лишние килограммы. Ну и пусть болтают что хотят! Есть мудрая пословица: «Если стоишь прямо, кривой тени не бойся…»
Тревога не покинула меня и на следующий день.
Мне хотелось поскорее узнать, благополучно ли обошлось все у Гульчирой. Ее подруги, с которыми я виделся днем на поле, не желали со мной разговаривать. Хорошо, что я вспомнил про Азизу. Она мне поможет.
Вечером я пришел к дому, где жила тетя Азизы.
Несмело постучал в окно. Азиза вышла без промедления. Однако, едва я начал ей рассказывать о вчерашнем происшествии, она нахмурилась. Не дослушав, перебила:
— Я слышала об этом, можете не рассказывать.— И потупилась.— Девочки не совсем удачно пошутили с Гульчирой. Они ведь не предполагали, что дело так обернется. Гульчирой расплакалась от обиды и ушла домой. Не стала даже хлопок собирать больше. Девушки пришли к ней, чтобы успокоить, сказать, что пошутили, извинились. А Ширман за длинный язык, по-моему, даже за косы оттаскали,— усмехнулась Азиза, рисуя носком тапочки узоры на земле.— Гульчирой же никого не пожелала видеть, прогнала всех от себя… Если о том, что вы с ней беседовали наедине, узнают обыватели кишлака, сама же и будет виновата..
— Мы ни о чем дурном не говорили!
— Это докажите им. Они считают: если уединились, значит, сговаривались о чем-то. А у Гульчирой очень строгий отец. Пойдут о его дочке пересуды, он этого не потерпит. По местным приличиям девушке на выданье даже смотреть на парня непозволительно, не то что разговаривать с ним в укромном месте.
Азиза задержала на мне долгий, испытующий взгляд.
— Может, и ты заодно с ними думаешь, что я мог позволить себе недопустимое? — поспешно спросил я.
— Не думаю. Я вас хорошо знаю. Но ведь те девочки вас не знают. Третьего дня двое парней старшего курса, повстречав на дороге местных девочек, стали к ним приставать, перепугали насмерть… Теперь они считают наших ребят всех такими. Сами знаете, одна поганая овца все стадо портит…
— А сами-то они лучше? Меня ни за что ни про что с грязью смешали! Я еще не видывал девиц наглее этих.
Азиза загадочно усмехнулась.
— Не кипятитесь, как самовар, Кодирджон-ака.
Это не наглость. Все они умницы. Дружат между собой. Берегут друг дружку. Кто обожжется на молоке, на воду дует, сами знаете… А Гульчирой они очень любят. Вот и приревновали к вам. И особенно после того случая…
— Я бы убил тех нахалов!
— Их вызвали в деканат. Они получат своё.
— Что же мне теперь делать, Азизахон?
— Что делать? Ничего. Все обойдется… А почему это вас так волнует?
Внезапно заданный ею вопрос поставил меня в тупик. Я молчал целую вечность, собираясь с мыслями. Азиза ждала. А я все острее осознавал, что оскорбил бы ее, если бы сделал попытку отшутиться.
Пренебрег бы ее доверием ко мне, если бы не сказал правды. Еще не знаю, как в будущем сложатся мои отношения с Гульчирой. Но Азизе я должен сказать сейчас. Я всегда с ней делился. Как бы с сестрой. Я не мог изменить этой привычке и сегодня.
— Знаешь ли… Сможешь ли ты понять…
— Я вас всегда прекрасно понимала,— сказала Азиза, переходя на шепот. Голос ее почему-то задрожал.
— Мне очень нравится эта девушка…
— Влюбились?
— Очень… нравится..
— Влюбились, да?..
Я пожал плечами.
Азиза опустила голову. Мы стояли близко друг против друга и молчали. Азиза машинально теребила кончик косынки, свисающей на грудь.
— Вот как…— вздохнула она и едва приметно усмехнулась чему-то внутреннему, своему.
— Азиза… Я как сестре…— произнес я, запинаясь, и взял ее за руку.
Она осторожно высвободила руку. Сказала:
— Спасибо и на этом… Извините, мне надо идти.
Пока тетушка вернется, с птицефермы, мне надо успеть убрать в доме.
Я почему-то чувствовал себя виноватым и не смотрел ей в лицо.
— Ну, я пойду.
Опустив низко голову, она медленно направилась к калитке. Руки опущены вдоль тела, как крылья раненой птицы. Я хотел окликнуть ее, но в горле застрял комок. Когда до калитки осталось несколько шагов, Азиза закрыла лицо руками, опрометью бросилась во двор и с шумом захлопнула калитку.
Я спешил к Азизе, чтобы излить душу. А вышло все нескладно. Стало еще тяжелее. Вернулся в нашу спальню. Разложил свою постель и лег. Закрыл лицо газетой, чтобы свет не резал глаза. Ребята сгрудились в углу и слушали транзистор. Шел репортаж о футбольном матче. А никаких восторгов — явный признак того, что болельщики не в духе. По-видимому, «Локомотив» забил гол «Пахтакору». Мое появление заметил Усманджон, подошел ко мне и спросил:
— Что-нибудь случилось, старик? На тебе лица нет.
— Оно под газетой,— сказал я.
Он присел на краешек раскладушки и убрал с моего лица газету:
— Ты заболел?
— С чего ты взял?
— Прежде, когда не удавалось попасть на интересный матч, ты головой о стену бился.
— Брось. Не было этого.
— «Пахтакор» проигрывает,— сказал он, скорбно вздохнув.— Ты не хочешь поболеть?
Он мне надоел. Во мне вдруг проснулось желание чем-нибудь досадить ему.
— Я болею за «Локомотив». За него я спокоен,— сказал я.
Усманджон положил мне на лоб руку.
— Ты явно нездоров, малыш.
Я отбросил его руку и отвернулся к стене. Не приведи аллах, чтобы все комсорги были такими излишне внимательными, даже дотошными!
Усманджон минуту с недоумением разглядывал меня. Пожал плечами, сказал:
— Ладно, отдыхай. Наверно устал сегодня,— и направился к транзистору. Будто без его разрешения я не стал бы отдыхать. Пижон.
С Гульчирой я встретился неожиданно. На хирмане. В обеденный перерыв. Табельщик взвешивал ее хлопок. Она стояла у весов. Я опустил свой мешок на землю и встал в хвосте очереди, оробев вдруг и не решаясь подойти к Гульчирой. Краешком глаза она заметила меня, но не подала виду. Только вдруг заспешила, схватила фартуки, с трудом стащила с весов на землю. Быстрым взглядом прикинула расстояние до расчищенной площадки, где двое колхозников тонким слоем расстилали хлопок: разбрасывали его вилами, чтобы каждое волоконце согрелось на нежарком осеннем солнце, просохло.
Сбой взвешенный хлопок все относили к ним, ссыпали у их ног.
Я пробрался между девушек, тесным полукольцом обступивших весы, и подошел к Гульчирой:
— Разрешите, я вам помогу,— сказал я.
Девушки смолкли. Посмотрели на нас, переглянулись. Послышалось хихиканье. Гульчирой взглянула на меня — обдала холодом. Губы ее задрожали, глаза наполнились слезами. Она порывисто отвернулась и зашагала к шийпану. Табельщик заметил мое замешательство и пришел на помощь:
— Не огорчайся, братишка. Этот длинноволосый народец отроду таков. Только говорить легко да в газетах писать: прекрасному полу внимание, на него равнение, слабому полу помогать во всем! А попробуй помоги. Осмеют тебя же…
Я отнес хлопок Гульчирой на площадку, высыпал и, не зная, что делать с фартуками, мял их в руках.
Ко мне быстрыми и мелкими шажками подошла Ширман. Вырвала из моих рук фартуки, посмотрела на меня с презрительной усмешкой и направилась к шийпану. Я промолчал. Не хотелось привлекать внимания колхозников и своих сокурсников. Но, к счастью, кажется, никто не заметил ее выходки.
Я долго стоял на месте, не в силах подавить обиду.
Почему она так обошлась со мной? Ведь я ни ей, ни Гульчирой не причинил никакого зла. Напротив, хотел помочь. Разве это плохо?..
Небо все чаще стало обволакиваться тучами. Хлопка на полях осталось совсем мало. В воздухе серебрились паутинки, опускались на хлопчатник, опутывая кусты, словно елочный дождь. Сборщики запрокидывали головы и всматривались в белесую высь.
Махали руками улетающим журавлям, оглашающим прощальными криками родные просторы.
Колхоз выполнил план. В тот праздничный день лучшим сборщикам вручали ценные подарки. На полевом стане сборщики собрались на митинг. И мне тоже под аплодисменты моих товарищей преподнесли ручные часы.
Однако премия не принесла мне радости — остались считанные дни до нашего отъезда. Уже были заказаны автобусы, которые нас увезут отсюда. Не было ни одного студента, который не радовался бы этому. Кроме меня.
Как я ни старался, мне никак не удавалось застать Гульчирой одну. А в присутствии подруг я теперь не решался с ней заговорить. Они и на минуту ее не оставляли. Стоило мне появиться поблизости, у них тотчас находились сотни причин окружить ее: то занозу надо вынуть иглой, а никто лучше Гульчирой этого не сделает; то сообщить какую-то важную новость; то просто посудачить. Мне так и не удалось узнать: назло ли мне они подстраивали это или вправду так чрезмерно опекали свою подругу.
Вскоре я заметил, что забота подруг надоела Гульчирой и она чувствует себя угнетенной. Как-то на хирмане наши взгляды встретились. На ее задумчивом, осунувшемся, как после болезни, лице промелькнула улыбка. Она опасливо покосилась на девчат.
Теперь, когда хлопка на полях почти не осталось, разрешалось собирать, где кто хочет. Невидимая сила всегда влекла меня на то поле, где работали колхозные девчата. Я начинал собирать где-нибудь с краю поля, опасаясь, однако, к ним приблизиться.
Однажды я подбирал ощипки неподалеку от злополучного арыка, который не так давно подарил мне кратковременную радость и целый мир горестей.
Полуденная жара спала. Прохладный ветер шелестел порыжелыми камышами у берега, раскачивал оголенные ветки джиды. Теперь сквозь поредевшие заросли легко просматривалось поле, расположенное по ту сторону арыка. На деревьях там и сям трепетали обвислые листья, похожие на вяленую рыбешку. Порой их подхватывал ветер, уносил на поля.
А вон невдалеке знакомый куст белой розы — символ юности и целомудрия. Листья пожелтели на нем, словно отчеканены из меди сказочным умельцем. На конце длинного стебля, склоненного над водой, куда не смогла дотянуться ничья рука, осталась полураскрытая роза. Она устремила к осеннему хмурому небу нежно-белое лицо. Тонкий стебель изогнулся под ее тяжестью, почти касаясь противоположного берега.
На той стороне, за частой сеткой кустов, мелькнула чья-то фигура. Она быстро приближалась. Я еще не успел хорошо разглядеть ее, а сердце уже тревожно заколотилось. Оно раньше глаз увидело, что это Гульчирой. Я подумал: «Не убежала бы, словно серна при виде охотника»,— и присел в междурядье. Приостановил дыхание. Захотелось кашлять.
Я начал глотать слюни.
Гульчирой подошла к арыку. Остановилась, будто дивясь тому, что в арыке так много воды. А что дивиться? В эту пору никто полей не поливает, вот и прибавилось воды. Я выпрямился и предстал перед ней неожиданно. Увидев меня, Гульчирой не удивилась. Скорее, я удивился, что она не удивилась. Она не вздрогнула, как серна, и не пустилась наутек. Только приоткрыла рот, будто собиралась что-то сказать, да передумала. И расширились зрачки, отчего и без того черные глаза стали еще темнее. Она тревожно посмотрела по сторонам. Никого вокруг.
— Здравствуйте, Гульчирой! — растерянно сказал я.
— Здравствуйте. Как поживаете?
Она улыбнулась. Но в ее глазах не замерцал, как бывало, задорный огонек. Скорее, ее взгляд выражал какую-то неподдельную осеннюю грусть.
Она сделала вид, что разглядывает полусонные деревья с увядшей листвой, в ее зрачках отражался их золотистый блеск.
— А я с самого утра ищу поле, где вы собираете,— сказал я.
Она медленно подошла к самому краю арыка и дотянулась до розы, которой я только что любовался.
— На этом месте раньше был мостик — сказала она.
— Да. Кажется, был…— подтвердил я.
— Откуда вы знаете? Его снесло потоком весной.
Задолго до вашего приезда.
Я пожал плечами.
— Знаете, Гульчирой, мне кажется, что я давным-давно здесь живу, что и мостик этот видел… Сказать, какой он был?
— Скажите.
— Здесь лежали два бревна, а на них были набиты дощечки…
— Правильно! Как вы угадали?
— Вы сказали про мост, и я сразу его представил.
Гульчирой неторопливо шла вдоль берега. Я следовал по другой стороне,
— Везде широко, не перепрыгнуть. Как же мне перейти на тот берег? — растерянно сказала она.
— Очень просто!— сказал я с готовностью и, торопливо развязав фартук, отбросил в сторону.—
Я перенесу!
— Как?..— спросила она и остановилась.
— На руках! — выпалил я.
Она усмехнулась. Зашагала быстрее, обходя колдобины, перепрыгивая бугры. Наконец выбрала место, где арык сужался. Стала примериваться, что-бы перепрыгнуть. Арык неглубок, но у него крутые и высокие берега. Если оступишься, можно ушибиться.
— Погодите, Гульчирой! — крикнул я, когда она подобрала подол, взяла в руки тапочки и отошла на несколько шагов, чтобы разбежаться. Неподалеку я увидел брошенную кем-то старую соху.— Я сейчас вам сделаю мостик не хуже прежнего,— сказал я и, притащив соху, положил ее поперек арыка.— Прошу! Поставьте ногу на середину бревна и прыгайте.
Я вас поймаю.
Она взглянула на меня исподлобья.
— Отойдите. Я сама,— сказала строго.
— Тогда дайте руку.
— Я сама.
— Вы упадете.
— Не через такие арыки прыгала.
— Дайте руку, вам говорят! — рассердился я.— Вам же лучше хотят…
Гульчирой несколько секунд смотрела на меня с изумлением. Потом все же поставила босую ногу на бревно и протянула руку.
— Теперь прыгайте! — сказал я, сжимая ее узкое запястье.
Она прыгнула. Не сохранила равновесие и стала клониться назад. Свободной рукой я подхватил ее за талию. На мгновение она прильнула ко мне. Я ощутил твердые, прижатые бархатной жилеткой груди, горячее дыхание на своем лице. Она рванулась.
Прислонилась спиной к джиде, часто дыша, глядя на меня в упор полными испуга глазами, готовая в любую секунду убежать.
— Гульчирой, не бойтесь,— сказал я, сам боясь сделать шаг в ее сторону.
— А я и не боюсь, с чего вы взяли?..— проговорила она еле слышно, сдавленным голосом. И опустила голову. Грудь высоко поднималась и опускалась, выдавая волнение девушки. Я знал, что сейчас надо что-то сказать. Но все слова вылетели из головы.
Будто я вовсе разучился говорить.
— Гульчирой, мы уезжаем,— сказал я первое, что пришло на ум.
— Я знаю.
— Хорошо, что я вас случайно встретил.
— Это не случайно. Я знала, что вы здесь.
— И пришли, чтобы повидаться со мной?
— Сказать, чтобы вы не искали со мной встреч!..—
Она всхлипнула. Резко отвернулась и прижалась к джиде.— Вы думаете, этого никто не замечает? Мне покоя нет из-за вас! — выговаривала она сквозь слезы.
— А кому какое дело?!
— В прошлый понедельник меня засватали за двоюродного брата. До него дошли слухи, будто я с вами встречалась. Он учинил мне допрос. Грозился, что не возьмет меня в жены. Как будто я рвусь за него замуж!.. Ой, как это унизительно!..
Словно кто-то железным обручем перехватил мне горло. Вот, оказывается, в чем причина того, что Гульчирой избегала меня в последние дни.
— Вы с ним переписывались?.. Дружили, наверное?— спросил я, с трудом выговаривая слова.
Она отрицательно покачала головой.
— Он живет в другом кишлаке. Недавно вернулся из армии. Родители решили его женить. Я впервые его увидела в прошлый понедельник…
Она машинально, не сознавая того, что делает, выщипывала из цветка лепестки. Они чистым белым снегом устилали землю у ее ног. Я приблизился и легонько взял ее за плечи. Она отбросила мои руки и крикнула:
— Отстаньте! Зачем вы только появились на мою беду!..
И не успел я опомниться, как в следующий миг ее розовое платьице уже мелькало вдалеке между поредевших коричневых рядков хлопчатника. Через минуту она пересекла наискосок поле и скрылась в низине. Я долго смотрел в ту сторону, надеясь, что еще раз промелькнет ее тонкая фигурка. Когда глазам стало больно, я посмотрел себе под ноги, на траву. Зеленый цвет унимал резь в глазах. У самых ког своих я увидел маленький бумажный сверток.
Подобрал и быстро развернул. В нем был шелковый платочек, обвязанный по краям тончайшим кружевом. От него исходил тонкий запах знакомых мне духов. Платочек выглажен и аккуратно сложен. Потеряла? Да она и не стояла так близко ко мне, что-бы уронить возле меня нечаянно. Вдруг я вспомнил, как Усманджон рассказывал, будто среди местных девушек заведен обычай дарить платок тому, кого она полюбит. Единственному, кто мил ее сердцу!
Может, это правда?
Этот обычай у них сохранился от бабушек. Когда тех насильно выдавали замуж, они ухитрялись все же подарить платок парню, которого избрало сердце.
Этим давали знать, что любили его и будут любить всю жизнь. Многие молодые женщины тогда за это платили жизнью. А обычай остался, живет и сейчас, Сломя голову я припустился через поле, рассчитывая еще догнать Гульчирой. Неужели и впрямь по земле и радость и печаль ходят, взявшись за руки!..
Журнал «Юность» № 12 1972 г.
3aka3 